– Такие люди тоже нужны.

– Да, вы правы.

– Если все будут светилами и талантами, как жить тогда? Ведь кто-то должен за порядком следить, разные практические вопросы решать.

– Совершенно с вами согласен. Если все будут светилами и талантами, жить станет тяжело.

– Очень хорошая вещь.

– Замечательная. Можно слушать и слушать. Не надоедает. Самое великое и изящное из всех бетховенских трио для фортепиано. Он написал его в сорок лет и больше таких трио у него не было. Наверное, чувствовал, что в этой форме достиг своей вершины.

– Понимаю, понимаю… Вершина – она в каждом деле должна быть.

– Заходите еще.

– Зайду.

Вернувшись в рёкан, Хосино заглянул в свой номер. Наката, как он и думал, по-прежнему спал. Знакомая картина. Пусть спит, если спится. Камень лежал в головах Накаты на прежнем месте. Парень положил рядом пакет с булочками и пошел в фуро [56] . Переодев белье, он запихал грязное в бумажный пакет и бросил в мусорное ведро. Залез под одеяло и сразу уснул.

Проснулся Хосино утром, около девяти. Наката по-прежнему сладко спал рядом в той же позе. Его дыхание было спокойным и размеренным. Хосино один сходил на завтрак и, встретив горничную, попросил товарища не будить.

– Постель можете не убирать, – сказал он.

– Ничего, что он так долго спит? – обеспокоилась горничная.

– Ничего, ничего. Не помрет. Будьте спокойны. Я его знаю: это он так силы восстанавливает.

Купив на вокзале газету, Хосино присел на скамейку и стал изучать, что идет в кино. В ближайшем кинотеатре – ретроспектива фильмов Франсуа Трюффо. Парень понятия не имел, кто это такой (не знал даже, мужчина или женщина). Сеанс был из двух фильмов, и он решил пойти, чтобы убить время до вечера. Показывали «400 ударов» и «Стреляйте в пианиста». Зрителей собралось всего ничего. К заядлым киноманам Хосино не относился. Так, ходил изредка – и то лишь на кунг-фу и боевики. Естественно, в ранних фильмах Трюффо многое было ему не очень понятно, да и сюжет развивался слишком вяло – все-таки старое кино. Тем не менее Хосино смог получить удовольствие от особой атмосферы фильмов, от их изобразительного ряда, тонких психологических образов. По крайней мере, скучать ему не пришлось. Когда все кончилось, он даже подумал, что было бы неплохо посмотреть какие-нибудь другие картины этого режиссера.

От кинотеатра Хосино дошел до уже знакомой торговой улочки и заглянул в ту самую кофейню, где был накануне. Хозяин узнал вчерашнего клиента. Парень сел за тот же столик и попросил кофе. Он опять оказался единственным посетителем. Из динамиков доносились звуки виолончели.

– Первый концерт Гайдна. Виолончель – Пьер Фурнье, – сообщил хозяин, ставя перед Хосино кофе.

– Звук очень натуральный, – оценил Хосино.

– Совершенно с вами согласен, – сказал хозяин. – Пьер Фурнье – один из наиболее почитаемых мной музыкантов. Это как дорогое вино. Букет, гамма чувств… Согревает кровь, ласково веселит сердце. Для меня он всегда Фурнье-сэнсэй. Никаких личных связей с ним у меня нет, конечно, но он для меня вроде учителя.

Под плавные, чистые звуки виолончели Хосино вспоминал детство. Время, когда он каждый день бегал на речку, что текла недалеко от их дома, удил вьюнов и другую рыбешку. Тогда можно было ни о чем не думать, а просто жить. Пока живешь, что-то собой представляешь. Все идет само собой. Но потом вдруг все меняется. Жил-жил – и оказалось, что я ничто. Странно… Человек на свет появляется, чтобы жить, разве не так? А я только терял то, что во мне было. Если так дальше пойдет, что получится? Никому не нужная пустышка. Это же неправильно. Ничего странного. Как бы все это изменить?..

– Папаша! – окликнул Хосино сидевшего за кассой хозяина.

– Да, слушаю вас?

– Извините, может, у вас есть минутка? Не расскажете немного про Гайдна, который это сочинил?

Хозяин подошел и с воодушевлением стал говорить о Гайдне: каким он был, о его музыке. Вообще-то хозяин был человеком застенчивым, но когда речь заходила о классической музыке, на глазах превращался в Цицерона. Он рассказал, что Гайдн служил придворным музыкантом, за свою долгую жизнь сменил не одного покровителя и очень много музыки писал на заказ. А каким он был человеком! Приветливым, скромным, щедрым и при этом – реалистом. И в то же время – таким сложным, погруженным в тихий сумрак, который носил в себе.

– Гайдн в каком-то смысле – загадка. Честно говоря, люди не подозревают, сколько в нем скрыто мощного пафоса. Но он жил в феодальную эпоху, и поэтому ему приходилось искусно скрывать свое «я» под разными одеждами, улыбаться, шутить, веселиться. Иначе, наверное, его бы раздавили. Многие, сравнивая Гайдна с Бахом и Моцартом, считают его фигурой легковесной. И в том, что касается музыки, и в том, какую жизнь он вел. Долгие годы Гайдн был новатором, но не авангардистом. Но если слушать его музыку внимательно, пропуская через сердце, в ней можно почувствовать скрытую тоску по современному образу. Она, как далекое, несущее дух противоречия эхо, беззвучно пульсирует в его музыке. Вот послушайте. Звучание негромкое, но в нем дух, полный мягкого юношеского любопытства, проникнутый центростремительной силой, настойчивостью и упорством.

– Как в фильмах Франсуа Трюффо.

– Вот-вот, – подхватил хозяин и, забывшись, хлопнул Хосино по плечу. – Именно. Это и через его фильмы проходит. Дух, полный мягкого юношеского любопытства, проникнутый центростремительной силой, настойчивостью и упорством.

Когда кончился Гайдн, хозяин еще раз поставил для Хосино «Эрцгерцога» в исполнении Рубинштейна, Хейфеца и Фойермана. Под звуки трио парень опять занялся самокопанием и предавался этому занятию довольно долго.

– Будь что будет. Пойду за Накатой до конца. Черт с ней, с работой, – решился Хосино.

Глава 35

Телефон затрезвонил в семь часов, когда я еще крепко спал. Во сне я оказался в глубине пещеры – согнувшись в три погибели, искал что-то в темноте с фонариком в руке. Вдруг у входа в пещеру послышался голос – он звал, выкликая чье-то имя. Да это же меня! Голос звучал издалека, был едва слышен. Я громко крикнул в ответ, но, похоже, без толку: голос продолжал звать меня. Волей-неволей пришлось оторваться от поисков и идти к выходу. Надо же… Еще немного – и нашел бы, – подумал я и в то же время вздохнул с облегчением, в глубине души радуясь, что не нашел ничего. И в этот момент проснулся. Огляделся по сторонам, постепенно соединяя вместе обрывки сознания. Телефон! Звонил телефон за стойкой дежурного администратора. Яркое утреннее солнце заглядывало в комнату сквозь занавески; я лежал один – Саэки-сан уже не было рядом.

Я встал с кровати и в чем был – в майке и трусах – поплелся к телефону. Добирался до него довольно долго, а аппарат все это время верещал без умолку, и не думая сдаваться.

– Алло!

– Спал? – послышался в трубке голос Осимы.

– Ага, спал, – отозвался я.

– Извини, что разбудил так рано в выходной, но появились кое-какие обстоятельства…

– Обстоятельства?

– Потом поговорим, а пока тебе надо на время отсюда удалиться. Я сейчас еду к тебе, так что собирайся по-скорому. Жди меня на стоянке и сразу садись в машину. Понятно?

– Понятно.

Я вернулся к себе и стал собираться. Можно не торопиться. И пяти минут хватит. Собрал сушившиеся в ванной вещи, которые постирал накануне, запихал в рюкзак умывальные принадлежности, книжку и несколько журналов. Со сборами покончено. Одевшись, убрал постель – расправил складки на простыне, поправил смятую подушку, аккуратно постелил сверху одеяло. Замел следы. Потом сел на стул и подумал о Саэки-сан – всего несколько часов назад она была здесь.

Минут через двадцать на стоянку въехал зеленый «родстер». До этого я успел на скорую руку позавтракать – съел кукурузные хлопья с молоком. Вымыл и убрал посуду. Почистил зубы, умылся. Глянул на себя в зеркало и услышал, как на улице урчит мотор.