– Надо в Интернете пошарить. Поискать нотные издательства. Если в каталоге есть, наверное, можно заплатить что-то и скачать. Поищем.

– Спасибо.

Осима присел на край стойки, опустил в чашку крошечный кусочек сахара, осторожно помешал ложкой.

– Ну что? Понравилась песня?

– Очень.

– Мне тоже нравится. Красивая вещь, редкая. Незатейливая, но со смыслом. Сразу видишь, какой человек ее сочинил.

– Хотя стихи такие… очень символические, – вставил я.

– Стихи и символизм разделить нельзя. Так с давних пор повелось. Это как пираты и ром.

– Вы думаете, Саэки-сан понимала, что эти слова значат, какой в них смысл?

Осима поднял голову, прислушиваясь к отдаленным раскатам грома и прикидывая, где грохочет. Взглянул на меня и покачал головой:

– Дело не только в этом. Символизм и смысл – вещи разные. Она все эти пространные условности – смысл, логику – опустила и как-то смогла подобрать нужные, правильные слова. Поймала их во сне, как осторожно ловят за крылышки порхающую бабочку. Люди с художественным талантом без лишнего многословия обходятся.

– То есть могло быть так, что Саэки-сан отыскала эти слова в каком-то другом пространстве, во сне например?

– Когда стихи классные, так, в общем-то, и получается. Если в словах нет предвидения, если они не прокладывают тоннель от автора к читателю, значит, стихи свою функцию не выполнили.

– Но ведь полно стихов, в которых это вроде бы есть, а на самом деле нет. Подделок, – сказал я.

– Это правда. Подстроиться нетрудно – была бы сноровка. А если еще словечки вставлять позаковыристее, символистские, – вот тебе, пожалуйста, и стихи.

– Но в «Кафке на пляже» есть что-то очень искреннее.

– Я тоже так считаю. В словах песни нет ничего наносного. Правда, стихи уже слились с мелодией в неразрывное целое, и я не могу точно судить, насколько у них, самих по себе, велика сила словесного убеждения в чистом виде, – проговорил Осима и слегка покачал головой. – Но как бы то ни было, у Саэки-сан oт природы богатый талант, и музыку она чувствует. И еще у нее оказалась практическая сметка – ведь сумела воспользоваться выпавшим шансом. Ее способности должны были раскрыться еще больше, если бы не тот трагический случай, после которого она выпала из жизни. Как жаль, что все так вышло.

– И куда же делся ее талант? – спросил я. Осима посмотрел на меня:

– Ты хочешь сказать: куда делся талант Саэки-сан, после того как погиб ее парень?

Я кивнул:

– Ну, если талант – это своего рода природная энергия, она же должна искать какой-то выход?

– Не знаю, – ответил Осима. – Представить не могу, куда может деться талант. Бывает, просто исчезает и все. Или уходит, как грунтовые воды, глубоко под землю и перетекает там куда-то.

– А может, Саэки-сан решила с музыки на что-то другое переключиться?

– Другое? – с интересом спросил Осима, сдвинув брови. – На что же, например?

Я не нашел, что ответить.

– Не знаю. Мне просто так показалось. К примеру… на что-нибудь невещественное, не имеющее формы.

– Как понимать – не имеющее формы?

– Ну, на что-то такое, чего другие не видят. Такое, к чему она стремилась только для себя. Так сказать, внутренняя работа…

Осима поднял руку, чтобы откинуть назад свалившуюся на лоб челку. Как расческой, провел тонкими пальцами по волосам.

– Интересно. Может, и вправду, покинув этот город, уехав куда-то – мы не знаем, куда, – Саэки-сан, как ты говоришь, направила свой талант, свои способности на нечто, не имеющее формы. Может, и так. Но она исчезла на целых двадцать пять лет, и мы не узнаем, что и где она делала, если у нее самой об этом не спросим.

Я набрался духу:

– А можно совсем дурацкий вопрос?

– Совсем дурацкий?

Я покраснел.

– Нелепый.

– Давай, спрашивай. Хоть нелепый, хоть дурацкий. Без разницы.

– Осима-сан… Чтоб я такое кому-то сказал… Сам себе не верю. – Осима чуть наклонил голову. – Как вы думаете, может быть так, что Саэки-сан – моя мать?

Осима молчал. Опершись на стойку, он какое-то время подыскивал слова для ответа. А я слушал, как тикают часы.

– Давай-ка вкратце обобщим, что ты хочешь сказать, – начал он. – Вот что получается. В двадцать лет Саэки-сан в отчаянии уехала из Такамацу, тихо где-то поселилась. Случайно познакомилась с твоим отцом – Коити Тамурой, вышла за него замуж, благополучно произвела тебя на свет, потом, через четыре года, по каким-то причинам тебя бросила и ушла из дому. Затем – загадочный пробел, и через какое-то время она вернулась в родные места, на Сикоку. Так?

– Да.

– Я не взял бы на себя смелость сказать, что этого быть не может. То есть оснований отрицать сейчас твою гипотезу нет. Что за жизнь у нее была все это время – для нас загадка. Говорят, она жила в Токио. Лет ей примерно столько же, сколько твоему отцу. Но в Такамацу она вернулась одна. Впрочем, дочка ее вполне может жить где-нибудь в другом месте, сама по себе. Э-э-э… сколько сейчас твоей сестре?

– Двадцать один.

– Как мне, – сказал Осима. – Но я все-таки не твоя сестра. У меня свои родители есть, и брат. У нас кровная связь, и я им многим обязан. – Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. – Но я вот о чем тебя хотел спросить. Ты вообще свое происхождение по документам проверял? Ведь сразу определить можно, как зовут твою мать, сколько ей лет.

– Конечно, проверял.

– И что? Как ее зовут?

– Никак. Там нет ее имени, – сказал я.

– Нет имени? – удивился Осима. – Такого быть не может.

– Нет. Честное слово. Не знаю, как это получилось. Но по этим бумажкам получается, что матери у меня нет. И сестры тоже. Вписаны только отец и я. Так что по закону я незаконнорожденный. Внебрачное дитя, короче говоря.

– Но ведь мать и сестра точно у тебя были!

Я кивнул:

– До четырех лет. И мать, и сестра. И мы все жили вместе, вчетвером. Я четко помню. Это не выдумка, не игра воображения. А как мне четыре исполнилось, двоих не стало. Ушли.

Я достал из бумажника старую фотографию, на которой мы с сестрой играли на берегу моря. Осима поглядел на нее, улыбнулся и вернул мне.

– «Кафка на пляже», – сказал он.

Кивнув, я положил карточку обратно в бумажник. Ветер за окном разыгрался, по стеклу барабанил дождь. Свет от светильников под потолком рисовал на полу наши с Осимой тени, которые, казалось, плели в перевернутом мире какой-то зловещий тайный заговор.

– А ты помнишь свою мать? Какая она из себя? – спросил Осима. – Ты же до четырех лет жил с ней, неужели совсем ее лица не помнишь?

Я покачал головой:

– Ничего вспомнить не могу. В памяти все как-то размазано, лицо темное, как тень. Почему? Не знаю.

Осима подумал немного и сказал:

– А подробнее не можешь объяснить, почему тебе пришло в голову, что Саэки-сан может быть твоей матерью?

– Может быть, хватит, Осима-сан? – предложил я. – Это все, наверное, мои фантазии.

– Да ладно тебе. Попробуй выговориться. Выкладывай все, что у тебя в голове. А потом уж будем вдвоем решать, фантазии это или нет.

Тень Осимы на полу двигалась в такт его движениям. Только ее рывки выглядели чуть более нарочитыми, чем у человека, которому она принадлежала.

– У нас с Саэки-сан поразительно много совпадений, – сказал я. – Все сходится один к одному, как недостающие фрагменты мозаики. Я это понял, когда слушал «Кафку на пляже». Начать с того, что я оказался здесь, в этой библиотеке. Это судьба. От Накано до Такамацу – по прямой, почти не сворачивая. Ведь это странно, если задуматься.

– Просто сюжет греческой трагедии, честное слово, – заметил Осима.

– И еще я в нее влюбился.

– В Саэки-сан?

– Да. Мне так кажется.

– Кажется? – Осима нахмурил брови. – Кажется, что влюбился? Или кажется, что в Саэки-сан?

Я снова покраснел:

– Не знаю, как объяснить. Все так запутанно. Мне самому пока многое непонятно.

– Но тебе кажется, что ты влюбился в Саэки-сан?